Неточные совпадения
Стародум(
приметя всех смятение). Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься
в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего.
Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный, кто б он ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди за кого хочешь.
Его обрадовала мысль о том, как легче было
поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже
принять верования
в Бога,
в творение,
в падение,
в искупление, чем начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
Запущенный под облака,
Бумажный Змей,
приметя свысока
В долине мотылька,
«
Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
Такая жизнь, мой свет,
От счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как ты,
в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас
в невозможность иначе действовать. Я
верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался
в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я
принял все нужные меры к избежанию огласки…
Она была очень набожна и чувствительна,
верила во всевозможные
приметы, гаданья, заговоры, сны;
верила в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света;
верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит;
верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Плохо
верили обломовцы и душевным тревогам; не
принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как огня увлечения страстей; и как
в другом месте тело у людей быстро сгорало от волканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала
в мягком теле.
Теперь и эта его жертва — предложение жениться — оказалась напрасною. Ее не
приняли. Он не опасен, и даже не нужен больше. Его отсылают. Он терпел
в эту минуту от тех самых мучений, над которыми издевался еще недавно, не
веря им. «Нелогично!» — думал он.
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то слова о Верочке… Полина Карповна
приняла их на свой счет. Ей, конечно, не
поверили — знают ее — и теперь добираются правды, с кем была Вера, накануне рождения,
в роще… Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча и покрыла всех нас… и вас тоже.
Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны (это я сам
приметил) и все-таки не
верят его «воскресению
в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
Он был серьезен, то есть не то что серьезен, но
в возможность женить меня, я видел ясно, он и сам совсем
верил и даже
принимал идею с восторгом.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это
в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие
верить; но желания они
принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что
в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Это видимое прямодушие его и готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как
принять окончательно, но начинал уже поддаваться, потому,
в сущности, почему же мне было не
верить?
Состоял он
в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и не называет как по имени и по отчеству; говорят, будто бы он
принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись
в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника
в бане — да не всякому слуху можно
верить.
Он счастлив и
верит в свое счастье,
верит приметам.
— Эх, братец, — прервал Кирила Петрович, — убирайся, знаешь куда, со своими
приметами. Я тебе моего француза не выдам, покамест сам не разберу дела. Как можно
верить на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну: ему пригрезилось, что учитель хотел ограбить его. Зачем он
в то же утро не сказал мне о том ни слова?
Америка — я ее очень уважаю;
верю, что она призвана к великому будущему, знаю, что она теперь вдвое ближе к Европе, чем была, но американская жизнь мне антипатична. Весьма вероятно, что из угловатых, грубых, сухих элементов ее сложится иной быт. Америка не
приняла оседлости, она недостроена,
в ней работники и мастеровые
в будничном платье таскают бревна, таскают каменья, пилят, рубят, приколачивают… зачем же постороннему обживать ее сырое здание?
Оторванная от преданий, от которых она не освободилась, и переброшенная через какой-то овраг, ничем не наполненный, она
верит в свое освобождение — заносчиво, самолюбиво, через пень-колоду отвергает старое, без разбора
принимает новое.
Галактион ждал этого обличения и
принял его с молчаливым смирением, но под конец отцовской речи он почувствовал какую-то фальшь не
в содержании этого обличения, а
в самой интонации, точно старик говорил только по привычке, но уже сам не
верил собственным словам. Это поразило Галактиона, и он вопросительно посмотрел на отца.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо
верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не
примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Народ сам
принимает страдание, но как будто бы мало
верит в милосердие Христа.
Стоило иному на слово
принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас
поверить, что это «свои собственные мысли» и
в его собственном мозгу зародились.
— Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и
в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста, не торжествуй, голубчик, не твоя;
верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры
принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.
Но
верьте,
верьте, простодушные люди, что и
в этой благонравной строфе,
в этом академическом благословении миру во французских стихах засело столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся
в рифмах злобы, что даже сам поэт, может быть, попал впросак и
принял эту злобу за слезы умиления, с тем и помер; мир его праху!
Правда, он
принимает в ней участие; она сама
верит ему и чувствует к нему влеченье; но все-таки ей стыдно стало, точно чужой вошел
в ее девическую, чистую комнату.
Нужно было ехать через Балчуговский завод; Кишкин повернул лошадь объездом, чтобы оставить
в стороне господский дом. У старика кружилась голова от неожиданного счастья, точно эти пятьсот рублей свалились к нему с неба. Он так
верил теперь
в свое дело, точно оно уже было совершившимся фактом. А главное, как приметы-то все сошлись: оба несчастные, оба не знают, куда голову приклонить. Да тут золото само полезет. И как это раньше ему Кожин не пришел на ум?.. Ну, да все к лучшему. Оставалось уломать Ястребова.
— Вы поняли, — продолжал он, — что, став женою Алеши, могли возбудить
в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я
принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим… А мне было тяжелее вашего,
поверьте!
Раиса Павловна
верила в сны и разные другие
приметы, а Тетюев занимался спиритизмом.
В трудных случаях, когда нужно было
принять какую-нибудь важную особу, вроде губернатора или даже министра, Вершинин являлся для Раисы Павловны кладом, хотя она не
верила ему ни
в одном слове.
— Крестьяне! — полным и тугим голосом говорил Рыбин. — Бумагам этим
верьте, — я теперь за них, может, смерть
приму, били меня, истязали, хотели выпытать — откуда я их взял, и еще бить будут, — все стерплю! Потому —
в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна быть, — вот!
— Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не
верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет
в народе, — начальству она вроде ножа и огня, не может оно
принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам — друг добрый, а начальству — заклятый враг! Вот отчего она прячется!..
— Приказывать — не мое дело. Я могу
принять меры — и больше ничего. Всему злу корень — учитель Воскресенский, насчет которого я уже распорядился… Ах, Николай Николаич! Неужели вы думаете, что мне самому не жаль этой заблуждающейся молодой девицы?
Поверьте мне, иногда сидишь вот
в этом самом кресле и думаешь: за что только гибнут наши молодые силы?
— Я ожидал от вас не менее,
принимаю вашу жертву, жертву истинного друга, но до дому, только до дому: вы не должны, вы не вправе компрометировать себя далее моим сообществом. О, croyez-moi, je serai calme! [О,
поверьте мне, я буду спокоен! (фр.)] Я сознаю себя
в эту минуту а là hauteur de tout се qu’il у a de plus sacré… [на высоте всего, что только есть самого святого (фр.).]
— Нет, он
верил и
верил очень сильно
в своего только бога —
в Разум, и ошибся
в одном, что это не бог,
принимая самое близкое, конечное за отдаленное и всеобъемлющее.
Пусть совершатся все те внешние усовершенствования, о которых могут только мечтать религиозные и научные люди; пусть все люди
примут христианство и пусть совершатся все те улучшения, которых желают разные Беллами и Рише со всевозможными добавлениями и исправлениями, но пусть при этом останется то лицемерие, которое есть теперь; пусть люди не исповедуют ту истину, которую они знают, а продолжают притворяться, что
верят в то, во что не
верят, и уважают то, чего не уважают, и положение людей не только останется то же, но будет становиться всё хуже и хуже.
Но пришло время для дикаря, когда, с одной стороны, он, хотя и смутно, но понял значение общественной жизни, значение главного двигателя ее, общественного одобрения или осуждения — славы; с другой стороны, когда страдания его личной жизни стали так велики, что он не мог уже продолжать
верить в истинность своего прежнего понимания жизни, и он
принял учение общественное, государственное и подчинился ему.
Если римлянин, средневековый, наш русский человек, каким я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден
в том, что существующее насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны быть, — то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не только
верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел бы ясно, что большинство тех насилий, которым он подлежит и
в которых отчасти
принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное зло.
«Сеть веры» есть учение Христово, которое должно извлекать человека из темной глубины житейского моря и его неправд. Истинная вера состоит
в том, чтобы
верить божьим словам; но теперь пришло такое время, что люди истинную веру
принимают за ересь, и поэтому разум должен указать,
в чем состоит истинная вера, если кто этого не знает. Тьма закрыла ее от людей, и они не узнают истинного закона Христа.
Хрипач ни на минуту не
поверил в развращенность Пыльникова и
в то, что его знакомство с Людмилою имеет непристойные стороны. «Это, — думал он, — идет все от той же глупой выдумки Передонова и питается завистливою злобою Грушиной. Но это письмо, — думал он, — показывает, что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство вверенной ему гимназии. И потому надобно
принять меры».
Михаил Максимович открылся родным Прасковьи Ивановны, прикинулся влюбленным
в молодую сироту, и все
поверили, что он ею смертельно заразился, грезит ею во сне и наяву, сходит от нее с ума;
поверили, одобрили его намерение и
приняли бедного старадальца под свою защиту.
— Биче Сениэль! — тихо сказал я, первый раз произнеся вслух эти слова. — Лисс, гостиница «Дувр». Там остановились вы дней восемь тому назад. Я
в странном положении относительно вас, но
верю, что вы
примете мои объяснения просто, как все просто во мне. Не знаю, — прибавил я, видя, что она отступила, уронила руки и молчит, молчит всем существом своим, — следовало ли мне узнавать ваше имя
в гостинице.
27 июня. Его грусть
принимает вид безвыходного отчаяния.
В те дни после грустных разговоров являлись минуты несколько посветлее. Теперь нет. Я не знаю, что мне делать. Я изнемогаю. Много надобно было, чтоб довесть этого кроткого человека до отчаяния, — я довела его, я не умела сохранить эту любовь. Он не
верит больше словам моей любви, он гибнет. Умереть бы мне теперь… сейчас, сейчас бы умерла!
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя
в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а
в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не
верил и так, к стыду моему, не только не
принял ни
в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что
в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
— Да, из твоего дома, — продолжал между тем старик. — Жил я о сю пору счастливо, никакого лиха не чая, жил, ничего такого и
в мыслях у меня не было; наказал, видно, господь за тяжкие грехи мои! И ничего худого не
примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка — ничего за ними не видел.
Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня… моя дочка, Глеб Савиныч!
«Ты считаешь свои рассуждения непреложными и даже
принимаешь их зa правила
в жизни; но
в мои лета, мой друг, не
верят в рассуждения и
в правила, а
верят только
в опыт; а опыт говорит мне, что твои планы — ребячество.
— Не буду, — сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай!
Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди
верят друг другу, они могут простить
в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки — это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, — его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
Николя Оглоблин, самодовольно сознававший
в душе, что это он вытурил княгиню за границу, и очень этим довольный, вздумал было, по своей неудержимой болтливости, рассказывать, что княгиня сама уехала с обожателем своим за границу; но ему никто не
верил, и некоторые дамы, обидевшись за княгиню, прямо объяснили Николя, что его после этого
в дом
принимать нельзя, если он позволяет себе так клеветать на подобную безукоризненную женщину.
— Полно врать, братец! Все это глупые
приметы. Ну что имеет общего поп с охотою? Конечно, и я не люблю, когда тринадцать сидят за столом, да это другое дело. Три раза
в моей жизни случалось, что из этих тринадцати человек кто через год, кто через два, кто через три, а непременно умрет; так тут поневоле станешь
верить.
— Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что
принять таким образом… хоть мы и товарищи старые… Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу, что я нищий, ездящий
в карете потому, что каретник мне
верит еще, но
в мелочных лавочках не дают ни на грош!
Так и не увидал неведомого и оттого свято
поверил в дорогу, душою
принял ее немой призыв; и впоследствии, когда развернулись перед Сашей все тихие проселки, неторопливые большаки и стремительные шоссе, сверкающие белизною, то уже знала душа их печальную сладость и радовалась как бы возвращенному.
…Когда Саша предложил себя для совершения террористического акта над губернатором, он и сам как-то не
верил в возможность убийства и отказ комитета
принял как нечто заранее известное, такое, чего и следовало ожидать. И только на другой день, проснувшись и вспомнив о вчерашнем отказе, он понял значение того, что хотел сделать, и почувствовал ужас перед самим собою. И особенно испугала его та легкость, почти безумие, с каким пришел он к решению совершить убийство, полное отсутствие сомнений и колебаний.